Вот то исходное положение, которое в зависимости от сообщенной мною выше цели, если Вы будете иметь его в виду при чтении письма, придает совершенно другой характер всему высказанному в письме № 502. Вам бросился в глаза тон этого письма. Вы согласны, что он диссонирует в наших отношениях, и Вы на это обратили внимание, но я не думал, что Вы сочтете его за личную обиду для себя. Между тем это так просто. Если всегда на деле, в мелочах, даже не изменять идеи общего дела (так в документе. – А. Г.), ставить в[о] главу угла именно это, если хотите, самоотречение, тогда будет исключена возможность ошибок к своим лучшим доброжелателям.
Я мог бы, конечно, уже одним основным положением считать вопрос, затронутый Вами, совершенно исчерпанным, но для того, чтобы уничтожить даже самую возможность существования некоторой недоговоренности между нами, я разберу некоторые места своего письма № 502, которые, если встать на Вашу точку зрения понимания моего письма (так в документе. – А. Г.), могут, на первый взгляд, как будто противоречить тому тону и характеру письма, которые я, как автор, на что имею, конечно, право, и хотел ему придать и за ним утвердить.
При объяснении таковых мест, я буду отвечать на Ваше письмо, т. е. брать те места, которые Вы изволили сами выбрать в своем письме. Это будет самое лучшее: здесь я становлюсь, если хотите, с точки зрения не моего толкования письма, в самое невыгодное для меня положение. Я оставлю в стороне рапорт генерала Смольнина, представленный Вами мне: он будет иметь определенное значение и последствия.
Я Вам писал, что Вы восторженно приняли дисциплину Анненкова и отдали приказ о введении таковой в отряде. Благоволите взять мое письмо и читать: где есть хоть слово о моем мнении по сему вопросу? Где даже намек на мое недовольствие по поводу того, что Вы подружились с Анненковым, приняв от него часы и шашку? Я сообщил Вам то немногое, что знал о Вас.
Сдав армию Анненкову и Вам, с Вашего согласия, поручив отряд, разве я не показал, что Вашему опыту и усмотрению я доверил самое дорогое для меня? Я мог иметь, по поводу изменения дисциплины, свое мнение, но ведь Вы его от меня не слышали, насколько я помню, еще? Принятие анненковской дисциплины, с моей точки зрения, было жертвою, но ведь и подчинение Оренбургской Армии Анненкову также – жертва. Та и другая жертвы были принесены во имя спасения тысяч веровавших нам людей. И Вы имели основание полагать, что Ваша жертва последовательно вытекала из моей. Цель была одна, и Вы могли считать себя продолжателем моей идеи. Вы и я все это делали не для своего удовольствия и не по какому-нибудь капризу. Вы теперь видите, что Вам не следовало останавливаться в Вашем письме ко мне на оправдании, в конце концов, моей же идеи.
Как Вы, так и [я], ставим выше всего общее дело. И раз мы пришли к заключению вверить судьбу Армии Анненкову, мы должны были использовать все средства беззаветно служить общему делу. Когда Командующий Армией2233 обратился ко мне с просьбою своим авторитетом помочь дать ему средства для Армии из запасов золота эвакуированных учреждений, разве я мог отказать в этом? Ради спасения 500 беженцев 2-го округа2234 и во имя экономии золота для Войска нужно было ставить на карту существование целой Армии, которая кровью расплачивалась за каждую пядь последнего кусочка русской земли.
Дело не требовало излишних разговоров. Я сам в Лепсинске ничего не имел, не имею ничего и в Китае. Мне было ясно, что беженцы не пропадут и без этого золота, войско же, когда мы вернемся, от 60 фунтов не оскудеет, и я дал распоряжение. Как оно исполнено, насколько реально неудовольствие правления 2-го округа, или оно негодует на меня, так сказать, платонически, ибо, быть может, это золото осталось бы еще у них и доныне неиспользованным, – я этого не знаю, но нравственно я прав. Обижаться, конечно, могут: это их выгода и их право, но я иду далее. Если бы я в тот момент знал, что Анненков – совершенно подлый человек, но не изменник, я все равно отдал бы это распоряжение. Он командует фронтом, ему вверены войска, и пока он не изменник, я не имею права не верить ему.
Силою обстоятельств взявши все в свои руки в Семиречье, он чувствовал в себе достаточно сил, опыта, знания и бодрости, и он должен был бороться. Зато он не имеет права теперь сказать, что мы ему мешали. Нет, ему помогали люди, которые беззаветно отдавали для общего дела всю свою душу, проводили на деле идею самоотречения тыла в пользу Армии. «Все для армии, для фронта, все для войны».
И вот как далеки от понимания меня мои строгие критики, и как бы я советовал им прежде, чем критиковать, проникнуться духом благородства, проникнуться истинным пониманием общего для спасения Родины дела. Без этого я не представляю, что же, кроме простого шкурничества, мешает им вернуться в Советскую Российскую Федеративную Республику.
Вы хотите узнать мое отношение к Анненкову теперь, так как из письма № 502 ничего вывести по сему поводу нельзя. Но после этого Вы получили письмо от 26 апреля, которое я послал Вам из Джампаня: оно должно было показать Вам, что я знаю очень много из скверных анненковских проделок, и мой взгляд на Анненкова, насколько я уяснил себе, разделяется Вами и отрядом в полной мере. Я буду иметь возможность переслать Вам мои мысли, написанные мною полтора месяца тому назад, в середине мая, об интригах Анненкова, откуда Вы почерпнете полную чашу тех замыслов и сетей, которыми Анненков старался окружить меня в Лепсинске.
Вы могли обидеться за себя и за своих помощников. Здесь я не имею в виду генерала Смольнина: у Вас помощников много. Нет ничего удивительного, что Вы обиделись, но, конечно, не за себя, а за помощников. После всего сказанного мною Вам, – за себя, Вы видите, я Вам не давал даже повода обижаться. За всех же своих помощников в столь тяжелое время ручаться не всегда можно, как я убедился лично на опыте, хотя это для начальника, верящего своим подчиненным, и достойно и честно, но, простите меня, иногда бывает и невозможно.
Вы пишете, что в течение 21 дня я так резко изменил взгляд на Вас и отряд и что тон и заголовок последующего письма уже дружествен. Вас это удивляет, а между строк можно читать: ну, и мельница же Атаман, раз за три недели взгляды совершенно новые.
Весь тон и мысли настоящего письма достаточно определенно вырисовали всю необходимость письма № 502 и его цель, что по поводу этой Вашей заметки я отвечать не буду.
Вырисовав Вам, глубокоуважаемый Андрей Степанович, свою точку зрения по затронутому Вами невольно в определенной плоскости вопросу, который я вовсе не хотел поднимать, остаюсь в глубокой уверенности, что происшедший между нами обмен мыслей послужит еще к большему взаимному пониманию, к вдумчивому обсуждению поступков каждого из нас и к тому глубокому уважению, которые характеризуют обыкновенно взаимоотношения людей, абсолютно верящих благородству стремлений других.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});